Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис

всех названных, – Константине Николаевиче Батюшкове: «Обними Батюшкова: и этот шалун, кажется, дурачится и просится охотою в горемыки. Что с ними делается? Я, право, их не понимаю…»[30].

По словам Вяземского, Батюшков вслед за Жуковским тоже якобы сознательно отказывается от счастья. О чем здесь речь, и стоит ли принимать всерьез эти шуточные сообщения?

Большая доля истины в них, несомненно, есть. Константин Николаевич Батюшков — трагическая фигура русской поэзии. Он прожил 68 лет — срок, который вполне можно было бы назвать долгим, если бы в 32 года он не ощутил очевидных признаков наследственной душевной болезни, которая еще через пару лет фактически выключила его из списка живущих. До этой страшной границы в то время, о котором идет речь, оставалось еще целых пять лет, и будущего своего Батюшков, по счастью, не знал, хотя иногда как будто заглядывал в него.

Батюшков приходился двоюродным племянником поэту, педагогу, философу, просветителю, попечителю Московского университета М. Н. Муравьеву, который принимал деятельное участие в формировании взглядов и вкусов молодого человека. В его семье, где росли два сына, Никита и Александр, оба впоследствии активные участники декабристского движения, жил в юности и Батюшков. А после ранней смерти Муравьева испытал на себе поистине материнскую любовь и заботу его вдовы — Екатерины Федоровны. К 1815 году Батюшков успел уже многое. Он побывал в действующей армии в чине начальника сотенного милицейского батальона, то есть возглавлял подразделение добровольцев, отправившееся на войну с французами. Был личным адъютантом прославленного генерала Н. Н. Раевского. Принял участие в самых кровопролитных сражениях за пределами России, в том числе в Лейпцигской битве народов, унесшей жизни более 100 тысяч человек, принял участие в Финляндском походе. Но главным в его жизни была не военная служба, которую он все еще не бросал в надежде на повышение в чине и выгодные условия отставки, а литературная деятельность. Батюшков был поэтом. И не просто одним из плеяды, а звездой большой величины, к 1815 году написавшим и напечатавшим с десяток поэтических шедевров. И хотя его главные произведения в это время еще не родились, а единственная прижизненная книга стихов еще не была издана, друзья не сомневались ни в его даре, ни в его будущей славе. Одним словом, несмотря на свою бедность и некоторую, впрочем, давно преодоленную, провинциальность (родом он был из далекой Вологды), Батюшков к 1815 году стал уже совершенно своим в кругу самых блестящих и талантливых молодых людей поколения. Забота о нем Вяземского, фактически уравненная с заботой о Жуковском, говорит о многом.

Батюшков, конечно, не обладал ни известностью Жуковского, ни его авторитетом среди друзей, ни его яркой внешностью. Он не был особенно хорош собой (о себе писал так: «тонок, сух, бледен как полотно»[31]), однако вызывал расположение своей мягкостью и добросердечием, был страстно увлечен поэзией и умел передать свое увлечение окружающим. Вот одна из зарисовок его внешности, сделанная Е. Г. Пушкиной, приятельницей Батюшкова:

«Батюшков был небольшого роста; у него были высокие плечи, впалая грудь, русые волосы, вьющиеся от природы, голубые глаза и томный взор. Оттенок меланхолии во всех чертах его лица соответствовал его бледности и мягкости его голоса, и это придавало всей его физиономии какое-то неуловимое выражение. Он обладал поэтическим воображением; еще более поэзии было в его душе. Он был энтузиаст всего прекрасного. Все добродетели казались ему достижимыми. Дружба была его кумиром, бескорыстие и честность — отличительными чертами его характера. Когда он говорил, черты лица его и движения оживлялись; вдохновение светилось в его глазах. Свободная, изящная и чистая речь придавала большую прелесть его беседе. Увлекаясь своим воображением, он часто развивал софизмы, и если не всегда успевал убедить, то все же не возбуждал раздражения в собеседнике, потому что глубоко прочувствованное увлечение всегда извинительно само по себе и располагает к снисхождению»[32].

Нужно отметить еще две черты Батюшкова, чтобы завершить его краткий портрет. Он был очень слаб здоровьем, болел часто и подолгу, особенно после ранения, полученного им во время военной кампании 1805—1807 годов. В нервных расстройствах, которым он был подвержен, давала себя знать наследственная шизофрения, которой он опасался и которая в конце концов все-таки его настигла. Не случайно арзамасским прозвищем Батюшкова было Ахилл, которое каламбурно читалось его приятелями и единомышленниками как «Ах! Хил». Слабое здоровье, сложные и запутанные семейные дела, связанные со вторым браком отца и необходимостью делить немногочисленное имущество между многочисленными наследниками, постоянные долги, полное отсутствие материальной свободы, неудачи по службе наложили на характер Батюшкова тяжелый отпечаток. Он с юности обладал трагическим мировосприятием, которое заставляло на все смотреть с самой мрачной стороны. Со временем оно набирало силу и достигло своего апогея к 1814 году. За время войны с французами Батюшкову не раз привелось воочию видеть следы «образованного варварства». Эта война, как говорил он сам, окончательно поссорила его с человечеством.

Врач уже страдающего шизофренией Батюшкова Антон Дитрих, наблюдавший его в Германии и сопровождавший в Россию, в 1830 году с недоумением так характеризовал своего пациента: «...человек, который жил в наиблагоприятнейших внешних условиях, был уважаем в своем отечестве, любим друзьями и родственниками, делал славную карьеру с блестящими перспективами на будущее, одним словом, человек, который имел все, что делает жизнь светлой и приятной, и при этом постоянно чувствовал себя несчастным...»[33].

Дитрих ошибался относительно «наиблагоприятнейших внешних условий» жизни Батюшкова, однако не подлежит сомнению полнейшее неумение (и отчасти нежелание) поэта примиряться с обстоятельствами. Состояние тоски, отчаяния и душевного смятения для него было гораздо более органичным. Ощущение дисгармонии, внутренний разлад с миром сопровождали Батюшкова на протяжении всей его жизни. Это во многом объясняет ту историю, о которой глухо упоминает в своем письме Вяземский. Возвратившись в 1814 году после войны в Петербург, Батюшков осуществил план, который, судя по всему, давно уже занимал его душу и сердце. Он сделал предложение девушке, в которую был влюблен.

Анну Федоровну Фурман назвать красавицей трудно. Судить о ее наружности можно по живописному изображению, автором которого был О. А. Кипренский[34], завсегдатай того дома, где она выросла. Привлекательное лицо, большие глаза, темные вьющиеся волосы, неправильные черты, бледность, мечтательный взгляд, устремленный вверх, — атрибуты традиционного романтического портрета. Было, однако, в этой девушке что-то очень притягательное для современников. Мемуаристы в один голос вспоминают не только о ее внешней красоте, которая, даже судя по комплиментарному портрету Кипренского, была скорее легендой, но и о необыкновенном душевном складе, приветливости, доброте, чистосердечии. Впрочем, вполне возможно, и это лишь дань эпохе и ее культурным парадигмам. Конечно, Анна Федоровна в ту пору, о которой здесь пойдет речь, была молода, мила, хорошо воспитана, образована, аккуратна в обращении.

Она родилась в большой семье Фридриха (Федора) Фурмана, немецкого агронома, который в России работал управляющим имениями многих помещиков. Мать ее, Э. И. Энгель, родная сестра статс-секретаря императора Павла I, умерла рано. В семье росло семеро детей, Анна была младшей. Отец вскоре женился вторично и не препятствовал родне устраивать судьбу его дочери. Благодаря связям по материнской, дворянской, линии Анна попала на воспитание в один из самых блистательных петербургских домов — в семью Елизаветы Марковны и Алексея Николаевича Олениных. Ей несказанно повезло, потому что через своих воспитателей девушка приобрела массу знакомств в среде петербургских литераторов, художников, музыкантов — одним словом, интересных и даровитых представителей эпохи.

Оленины жили в собственном доме на Фонтанке. О нем сохранилось множество мемуарных свидетельств. Приведем, например, воспоминания уже упоминавшегося в этой книге Ф. Ф. Вигеля, одного из самых пристрастных критиков эпохи и самых горячих ее поклонников: «Нигде нельзя было встретить столько свободы, удовольствия и пристойности